Университет в лицах: Дмитрий Григорьевич Левитес
- 5 апреля 2019
9117
В преддверии 80-летия крупнейшего вуза за Полярным кругом МАГУ и региональное отделение Российского общества «Знание» запустили масштабный медиапроект «Университет в лицах». Каждый месяц мы будем рассказывать о преподавателях и учёных, которые работают в опорном вузе и активно вовлечены в образовательную и исследовательскую деятельность. Ведь за каждым выпускником, за каждой опубликованной статьей, каждым исследованием стоит человек.
В апреле героем проекта стал доктор педагогических наук, профессор кафедры педагогики, действительный член Академии педагогических и социальных наук, заслуженный учитель школы РФ, руководитель научной педагогической школы «Автодидактика. Теория и практика конструирования собственных технологий обучения», автор более 100 научных работы, руководитель вокально-инструментального ансамбля «КЛюП-студия» Дмитрий Григорьевич Левитес! Он рассказал «Университету в лицах», как начался его трудовой и научный путь, почему сегодня быть учителем — это сложно, к чему нужно готовить сегодняшних детей, что для него музыка, кем бы он стал, если б не был педагогом, и чем он по-настоящему гордится.
Открытая лекция Дмитрия Григорьевича Левитеса пройдет в МАГУ 12 апреля в 12:20 (ул. Капитана Егорова, 15, ауд. 208). Тема лекции: «Для чего нужна школа в XXI веке».
Дмитрий Григорьевич, Вы работаете в сфере образования уже 47 лет. По первому образованию — учитель химии и биологии. Почему Вы выбрали эту специальность?
Вообще-то я выбрал профессию врача. Поступал в медицинский, педиатрический, но так получилось, что это был выпуск одновременно 10-11 классов, и конкурс вырос в два раза. Поэтому в вузе решили устроить добавочную медицинскую комиссию, собрали всех нас, «очкариков», и выяснилось, что у меня нарушение цветового зрения, а с этим диагнозом в медицину нельзя (это я потом понял, что правильно).
Я расстроился очень сильно, а профессор, который меня проверял, говорит: «Ну ты ж все равно собирался с детьми работать, иди в педагогический. Вот так и получилось, что пришлось поступать на факультет естествознания, хотя мне это не близко было никогда. Все-таки по духу, по культурной составляющей я больше гуманитарий.
Как Вы учились? Каким Вы были студентом?
Хорошим студентом, весёлым. Учился не на «красный» диплом, конечно, но без «троек». Мне нравилось учиться, особенно когда вышли на практику. Вот тут я впервые почувствовал вкус к профессии. Когда вышел на первый урок свой, сам был маленький, дохлый, практически не отличался от одиннадцатиклассников, к которым меня послали. Меня все общежитие собирало, чтобы посолиднее выглядел: пиджак, галстук, наверное, смешно это всё было.
Но после первого же урока, одиннадцатиклассники пошли к директору, как выяснилось потом, и сказали, чтоб вот этот студент у них до конца практики работал. Как-то так, вошёл во вкус.
И после института Вы попали в Кандалакшу?
Да, по распределению, причем распределение у нас было рейтинговое, почти сто человек выпускалось с факультета, и 10 первых — это Мурманская область, это считалось престижным. Так что это была не «ссылка». Я тогда спросил: «А что такое вообще Кандалакша?», мне ответили: «Северная Швейцария», и тут вообще стало всё хорошо.
Какие у Вас воспоминания о работе в школе?
Ой, самые радостные. Действительно, это было счастье. Во-первых, начало получаться, вошел во вкус профессии. Во-вторых, очевидно, неплохо получалось, потому что мои ребята побеждали на олимпиадах, без репетиторов в медицинские вузы поступали, ну и музыкой занялся тогда.
То есть тогда и началась Ваша музыкальная история?
Да, вон они (показывает на архивные фотографии на стене КЛюП-студии — прим.ред.), мой школьный ансамбль «Сентябрь».
Вообще нет, началось всё гораздо раньше. Я впервые на сцену вышел, шесть лет мне было. И где-то до 14 лет пел на самых разных сценах. Говорят, был приличный альт — сейчас бы в «Голос» меня взяли точно (смеется — прим.ред.). А где-то в 13-14 лет голос сломался, и я стал осваивать гитару и совсем другой репертуар по тем временам: Окуджава, Высоцкий, Галич...
Потом в институте группу организовал первую, а потом, когда в 72-м пришёл в школу, организовал группу из старшеклассников. И мы вот все 17 лет, что я в школе работал, этот наш ансамбль гремел по всей области, считался лучшим школьным вокально-инструментальным ансамблем. Мы ездили по пограничным отрядам, по воинским частям. Вот где уж была настоящая работа не только по эстетическому, но и по гражданско-патриотическому воспитанию школьников не на словах, а на деле. За 17 лет сменилось четыре состава «Сентябрят». КЛюП начинался там.
Как Ваши родители отнеслись к тому, что Вы стали учителем?
Мама обрадовалась. Когда стоял выбор, медицинский или педагогический, мама боялась, что я пойду в медицинский, и вот так всё сложилось. Ну а когда пошли какие-то первые успехи по работе, конечно, отнеслись хорошо.
Расскажите о Ваших родителях, кем они были?
Папа — рабочий домостроительного комбината, столяр, прошёл всю Войну, вернулся с двумя орденами и десятью медалями. Мама бухгалтером всю жизнь на почте проработала. Брат, на два года младше меня. Такая обычная семья, провинциальный городок, жили, мягко говоря, трудно — ну, как все тогда жили. Огород, куры, дрова, все дела. Нам с братом доставалось крепко. Но как-то, вы знаете, всё это сейчас вспоминается как радость. У меня были очень хорошие родители-легкие, как сейчас бы сказали, «светлые».
И сколько лет Вы проработали в школе?
До 1989 года, когда меня пригласили в институт повышения квалификации. До этого меня как школьного учителя послали на Всесоюзный съезд работников образования в составе делегации Мурманской области от Кандалакшского района.
И этот съезд перевернул всю мою жизнь, заставил взглянуть на профессию немножко шире: до этого я считал себя хорошим учителем, потому что хорошо учил ребят по своим предметам. Но этот съезд, встреча с удивительными людьми-учителями новаторами (М. Щетинин, В. Шаталов, Е Ильин), стали для меня вторым педагогическим университетом.
А тут всё так сложилось, когда вернулся уже в Кандалакшу, меня буквально через месяц пригласили работать в институт повышения квалификации, стать методистом учителей химии и биологии. И 10 лет я проработал там.
А там Вы чем занимались?
Сперва — заведующий кабинетом биологии, затем заведующий кафедрой естественнонаучных дисциплин, ну и параллельно вёл довольно масштабные исследования. Мы с учителями области осваивали современные образовательные технологии. Тогда это только начиналось. В этом эксперименте более тысячи работников образования Мурманской области. очень много командировок в разные районы, выходов в школы для работы с целыми школьными коллективами. Потом эти исследования вылились в защиту диссертации.
После этого Вы пришли работать в МАГУ?
Да, потом меня пригласили работать в тогда еще Мурманский государственный педагогический институт, предложили кафедру организовать. Я организовал кафедру, которая называлась кафедра педагогического проектирования и образовательных технологий. И где-то 8 лет мы на этой кафедре довольно интересными вещами занимались.
В результате Вы стали автором собственной образовательной концепции?
Да, она называется «Автодидактика. Теория и практика конструирования образовательных технологий». Это было время, когда учителя осваивали эти технологии, но была масса проблем, связанных с тем, что никто их этому не обучал. Психологические и педагогические дисциплины в вузе изучаются по отдельности, в логике отдельных наук, а работа учителя носит принципиально иной характер, она интегральна по сути. Вот эту особенность и удалось «заложить» в проектировочный курс, который и был разработан сперва для учителей в Институте повышения квалификации, потом — для студентов.
Курс носит, скорее, развивающий характер, включает развитие педагогического мышления учителей и системного видения всех процессов, происходящих в образовании, представления об объектах образовательной реальности и теоретической педагогики в их таксономической соподчиненности. Вот этим вещам и обучаем студентов.
Как вообще начался Ваш научный путь?
Я пришел в науку довольно поздно, мне было уже 40. А приглашали раньше. По сравнению с теми, кто сейчас уже в 25 лет кандидатами становятся. Приезжали ко мне на открытые уроки, и с области очень часто приезжали ко мне разные люди, и из педагогического института, и из института повышения квалификации.
После тех уроков мне всё время говорили: «Пора тебе со школой завязывать, давай в науку». Но мне так нравилась моя работа, я вообще считал, что я занимаюсь настоящим делом, это было очень важное дело (я был искренне в этом убежден), когда видел, как меняются мои ученики. А педагогическая наука тогда мне казалась такой отдаленной от реальных школьных проблем.
Приглашали, дважды или трижды, тогда отказывался, а когда уже пришел в институт повышения квалификации работать, меня буквально насильно отправили в аспирантуру в Ленинград. Я помню, я еще сопротивлялся, мол, я что, вас не устраиваю как методист?! «Устраиваешь, но нам нужен человек с учёной степенью». Ну пошел как-то быстро, защитил диссертацию.
Хотя забавно было с первой диссертацией, с кандидатской. Разговариваем по телефону со своим научным руководителем, знакомились, он велел собрать всё, что есть, и привозить с собой. И я привез с собой папку, в которой было 300 страниц. Он увидел, ахнул, говорит: «Это что за “Война и мир”?», я отвечаю, мол, диссертация кандидатская, он посмотрел и говорит: «Нет, это, скорее, не диссертация, а обобщение опыта, а диссертации пишутся совсем иначе», и отправил меня в библиотеку на неделю, дал список диссертаций, с которыми я должен был познакомиться, четырнадцать штук.
Я, помню, девять прочитал, прихожу к нему и говорю: «Да такую ерунду я Вам за год напишу», он спрашивает, мол, сколько прочитал, я отвечаю — девять, он говорит: «Возвращайся и еще пять прочитай». Тогда я впервые начал задумываться над тем, что, оказывается, обобщение опыта и научное исследование — это несколько разные вещи, и попросил у научного руководителя полтора года на написание диссертации. И эти полтора года каждую свободную минуту перечитывал классиков отечественной и зарубежной теоретической педагогики, методологии и философии образования. Тогда началась мощная рефлексия собственного педагогического опыта, который стал открывать совершенно по-новому.
И через пару лет привез я ему кандидатскую, но, правда, материал у меня уже был накоплен с института повышения квалификации — эксперимент по области очень мощный прошёл. Ну, защитился, а через четыре года защитил докторскую.
То есть, достаточно быстро?
Понимаете, с одной стороны, я поздно пришёл, а с другой стороны, уж, наверное, очень помогли вот этот накопленный опыт и большая экспериментальная работа, которая прошли в институте ПК — все-таки, я знал, о чем пишу. Поэтому во время защиты так отчаянно спорил со своими оппонентами. что научный руководитель за сердце хватался. И кандидатская и докторская защиты прошли без единого «черного» шара.
В итоге я написал больше 100 работ, но по-настоящему горжусь десятком статей и тремя—четырьмя монографиями. Вот их цитируют довольно активно (более 800 цитирований). По ним готовят учителей, их читают, причем не только в России, но и ближнем зарубежье (Украина, Грузия, Казахстан, Белоруссия). Например, из Минска обращались с вопросом: «Пришлите нам свой учебник, преподаватель велел готовиться только по вашим». Наверное, этим гордиться немножко смешно, но я горжусь.
Вы почувствовали разницу между школьниками и студентами, когда впервые вышли преподавать в университет?
Нет, мне повезло на первый выход — это были первокурсники, почти школьники, и я с ними обращался точно так же, как и со школьниками: орал на них, когда они опаздывали, не пускал после опоздания даже на пять минут, приучал вставать, когда в аудиторию входит преподаватель. Потом меня, правда, приучили, что студенты могут опаздывать по уважительным причинам, ездить из области, но первое время было вот так. И знаете, удивительным образом они как-то вошли в эти правила игры, решили, что с ними чокнутый учитель работает, и как-то сразу стало всё на свои места.
Хотя я до сих пор помню свою первую лекцию, было 70 человек (поток): географы, биологи, экологи. Меня еще тогда декан предупредил, что многие из них не собираются работать в школе, собираются получать университетскую специализацию, поэтому, мол, со своей педагогикой особенно там не усердствуй, им это не надо. А для меня, когда нет мотива, когда студент не заинтересован, это тоска смертная. Встать за кафедру читать конспект лекции — лучше расстреляйте, я уйду из института, я сразу об этом предупреждал.
Ну я вошел тогда к ним, помню, большая была аудитория, куча народу, и говорю: «Давайте так. Поднимите руки, кто считает, что ему нужна педагогика, потому что он будет работать в школе». И действительно, подняли руку семь человек. Остальные 60 улыбаются. Ага.
Говорю: «Дайте мне десять минут. Если через десять минут вы решите, что вам это не надо — я разрешу уйти с моей лекции. Серьезно». И вот мы с ними стали обсуждать, кому может в жизни понадобиться знание педагогики, если ты не собираешься быть профессиональным учителем. Так, буквально через короткое время выяснилось, что все собираются быть родителями и так или иначе с педагогическими проблемами столкнутся, что педагогика наука не только о том, как учить, но и как учиться, как лучше усваивать материал — ну какой же студент откажется узнать, как лучше распорядиться тремя днями до экзамена! И через десять минут на доске появилось пять возможных мотивов для людей, которые не собираются быть учителями, но тем не менее собираются изучать педагогику. В общем, никто из группы тогда не вышел. Это было мое первое знакомство со студентами.
А со старшими курсами как у Вас складывалось?
С ними всё уже было значительно лучше. Они прошли практику, и когда я к ним прихожу, мы с ними разговариваем на профессиональном языке. Они понимают, что я им даю и почему им это надо, а я понимаю, с чем они столкнулись в школе, потому что все-таки 17 лет учительства никуда не ушли. А сейчас я в основном работаю с магистрантами, там у нас уже больше такие, теоретические вещи: проектирование образовательного процесса, методология, та же автодидактика, компетентностный подход в образовании — там люди сознательные, во-вторых есть базовая психолого-педагогическая подготовка.
Как бы Вы охарактеризовали свой стиль преподавания?
Есть такой термин — трансцендентальная дидактика. Так в свое время характеризовали манеру преподавания одного нашего философа, Мераба Мамардашвили. У него идея состояла в том, что за ним студенты записывать ничего не должны — все, что нужно записать, они в библиотеке могут или в учебнике прочитать. Они должны вместе с ним думать.
Не могу сказать, что я иду по пути Мамардашвили: очевидно, какие-то параллельные вещи происходят с людьми, которые приходят в аудиторию. Поэтому тут смотря какие цели ты перед собой ставишь. Если твоя цель — подготовить студента к экзамену, сообщить ему некоторые сведения, которые он потом тебе должен повторить и выдать, это одна ситуация. Если цель твоя — это всё-таки развитие студента, в нашем случае — системное мышление, одним из вариантов которого является педагогическое мышление, то ты совершенно иначе ведешь занятия, даже обыкновенные лекции. Это то, что называют сейчас модным словом «интерактив». Я для себя давно решил, что это «проблемная лекция» — когда разговариваешь со студентами во время лекции, но не даешь им отвечать.
Задаешь вопрос, ставишь перед ними некую проблему, выдерживаешь паузу, ловишь ответную реакцию невербальную — вот они уже готовы тебе ответить — но ты сам отвечаешь, потому что это все-таки лекция, не семинар. И вот так два часа. Через два часа студенты выходят «в мыле», потому что им не дают вздохнуть на этой лекции, отвлечься на секунду, потому что преподаватель с ними всё время как бы ведет диалог.
Вы дружите со студентами?
Не могу сказать, что да. То, что складывается в аудитории — это не дружеские отношения. Не то, чтобы я стараюсь держать дистанцию, скорее, мы на эти два часа лекции или семинара становимся союзниками и делаем одно дело. Так что это, скорее, партнерские отношения. Ну или если использовать профессиональную терминологию — субъект-субъектное взаимодействие.
Если я вижу, что кто-то «выпадает» (в окно смотрит, в смартфон залез), я не могу этого терпеть, нет, не ругаюсь, и даже замечание не делаю, но через несколько минут, «не мытьем так катаньем» превращаю в своего союзника. Пусть только на эти два часа. Через два часа он забудет, как меня зовут, но эти два часа он мой.
Вы учите преимущественно будущих педагогов?
Самую горестную вещь сейчас затронули. Не пойдут они в школы в большинстве своем. Конечно, по-разному бывает. В начальном образовании — там практически все ориентированы на школы и мотивированы на эту профессию. Но бывают группы, где на школу ориентировано очень мало людей. Некоторые случайно попали на эти специальности, а некоторые просто шли даже не случайно — они шли сюда, но не собирались работать в школе изначально. Вот это самое опустошительное для преподавателя.
Как там в Притче о сеятеле: ты бросаешь зерна, но знаешь, что они не прорастут. Я могу их мотивировать на эти два часа лекции, но я не могу их убедить пойти работать в школу. И скажу, может быть, то, что не должен говорить: не уверен, что должен их в этом убеждать, потому что думаю о детях, к которым попадет такой «горе-учитель».
Да и потом, даже если они многие мне поверят и придут в школу, их может встретить дурное администрирование (так называемый регулярный менеджмент) низкая зарплата, агрессивные ученики и даже родители... Если человек идет в школу не по призванию — он проклянет того, кто посоветовал ему эту профессию.
Педагогом вообще, наверное, трудно быть?
Если по призванию — нет, как, наверное, в любой профессии. У меня младший сын работает доктором, хирургом. Дежурства эти вечные, нагрузки там колоссальные. Но он другой профессии себе не желает.
А если ты попал туда случайно, профессия становится для тебя как крест невыносимый, и всё плохо. Хотя сегодня действительно в школе учителям работать трудно. И это, к сожалению, реальность сегодняшней школы. И дело даже не в том, что правит бал пресловутый регулярный менеджмент, который регулирует, регламентирует в школе все что можно и что нельзя, а по сути сушит живое школьное дело. Но самое странное (и страшное) что он удивительным образом сочетается с декларациями гуманистической педагогики о гармоническом развитии, самоактуализации, самоопределении, индивидуализации и социализации ребенка в процессе обучения, которые звучат победными фанфарами на всех педагогических форумах.
А почему «страшное»?
Потому что порождает профессиональный цинизм в педагогической среде: заявляем то, что хотят услышать, а делаем то, за что зарплату платят. Это одно из проявлений системного кризиса в образовании, когда практически отсутствует единая, общепринятая и согласованная стратегия развития школьного образования.
Нет однозначного ответа на вопрос «Для чего нужна школа?», потому что у каждого заказчика школьной образовательной «услуги» (общество, государство, высшая школа, рынок труда, родители, ученики...) свой ответ. И в этом противоречии находится сегодняшний учитель. Он в эпицентре этого кризиса.
Поэтому в школе сейчас очень непросто. Да и потом сама профессия как бы теряет сегодня свой первоначальный смысл. Педагог — изначально «ведущий ребенка», так уж сложилось исторически — ведущий по жизни, готовящий к жизни, к миру, который он, взрослый, учитель, знает и понимает, что ждет в этом мире его ученика. Но этот мир сегодня меняется столь стремительно, столь непредсказуемо...
В апреле прошлого года состоялся съезд ректоров, и В. Садовничий, ректор МГУ, характеризуя эту ситуацию изменений в мире, использовал математический термин «сингулярность», то есть неопределенность.
Мы действительно не знаем, а к чему готовить-то нужно сегодняшнего ребенка? Мы не знаем, каким будет мир в середине века, когда сегодняшний первоклассник выйдет на рынок труда, какие знания и навыки ему понадобятся, какие профессии появятся, а какие исчезнут.
Футурологи прогнозируют, что изменится не только мир, но и сам человек (выход в киберпространство, компьютерные импланты, плавающая гендерная принадлежность, управляемость новыми технологиями — подчеркну, не управление, а управляемость!). Мы действительно не знаем, а к чему, собственно, нужно готовить сегодняшних школьников.
Здесь мнения профессиональных педагогов расходятся. Одни считают: нужно формировать фундаментальные знания — основу научного мировоззрения. А другие говорят о том, что сегодня у нас в школах и вузах компетентностный подход, нужно готовить к тому, что пригодится в жизни. Ты формируешь компетентности, интегральные качества личности, которые позволяют решать поставленные задачи.
Жизнь, профессия ставит задачу — ты ее решаешь, ты компетентен. Не можешь решить — ты некомпетентен, хоть у тебя «красный» диплом будет, хоть золотой. Скажем, я, директор школы, приглашаю учителя работать. Да мне по большому счету все равно, что он получил в университете на экзамене по дидактике или теории воспитания. Мне важно другое: он урок провести может? А родительское собрание? Он со школьной документацией справится? Он сможет «разрулить» сложную этическую ситуацию, возникшую в классе? Предупредить и урегулировать конфликт...? Он может решать эти задачи? Если да — значит он компетентен.
Так вот, с этих позиций, чтобы выпускник школы смог состояться в этом новом мире, многие говорят о том, что нужно у него формировать так называемые ключевые компетентности, которые никогда не подведут: социальную компетентность — умение работать в группе, в команде, предупреждать и регулировать конфликты; информационную компетентность — самому добывать, обрабатывать информацию, критически ее осмысливать; межкультурную компетентность: мы живем в мире, который разрывается ментальными противоречиями, и нужно научить их жить в этом мире, принимать чужака, принимать другого, принимать непохожего на себя. Наконец, если ты хочешь преуспеть в этом мире, который меняется у тебя на глазах, нужно быть готовым учиться и переучиваться всю жизнь — познавательная компетентность.
В профессиональной среде даже появился новый термин «Четыре К»: коммуникации, коллаборации (работать сообща), креативность, критическое мышление — вот что понадобится нашим детям в новом мире, если они хотят в нем преуспеть.
Как проходит Ваш обычный день?
Сейчас немного полегче, у меня уже меньше учебной нагрузки. Например, сегодня с утра работал над статьей. Потом были пары у магистрантов. потом репетиция КЛюПа... Вечером готовил доклад для конференции.
Что такое КЛюП для Вас?
КЛюП — это часть жизни, это больше чем музыкальный проект. Люди, которые приходят на наши концерты, они видят верхушку айсберга: симпатичные ребята поют хорошие песни. И все! На самом деле КЛюП задумывался как социально-педагогический проект.
Вообще началось всё очень интересно. Когда я сюда пришел, у меня же был десятилетний перерыв в музыке, пока работал в ИПК, ведь там ни с кем не попоешь, да и не до этого было. Сюда пришел, увидел ребят с гитарами — и как всколыхнуло, вспомнилась эта школьная ситуация. И я кинул клич, развесил по факультетам объявление «Кто открыт любой музыке, приходите — попоём». И вот, помню, в нашем музее мы с Валерием Эдуардовичем Черником (сейчас — заведующий кафедрой педагогики ППИ МАГУ — прим.ред.) сидели, первый раз их встречали, думали, придут — не придут...
Ой, вы бы видели, кто пришел! Металлисты в косухах, один с ирокезом оранжевым, какие-то девушки гимназического вида, глаза долу, коса до пояса, тоже с гитарами. И вот мы сели и пустили гитару по кругу — пой что хочешь! Если б вы слышали, что там звучало! И рок, и русские романсы, цыганские песни, народные, там академический вокал был, было даже какое-то религиозное песнопение...
И вот я всё боялся, что кто-нибудь, извините за выражение, заржёт из этих рокеров, а они так внимательно слушали! Они не просто ждали, пока до них дойдет гитара, а даже подпевать пытались. И я понял — какое счастье, что люди открыты самой разной музыке. Вот так мы полгода или год пели всё подряд. Если бы кто-нибудь зашёл, он бы не понял, что это такое, потому что народ поёт всё, от «Ёжика резинового» до Scorpions, всё разом!
Потом нам предложили спеть на людях. А мы были до того нахальные, что пошли и выступили в приемной депутата Госдумы. Вот тогда и «понеслось», нас стали приглашать на концерты, и я сам начал делать из этого клуба концертную группу, потому что одно дело — петь для себя, другое дело — с микрофонами, да еще и перед зрителями, да в серьезных залах. И постепенно КЛюП начал превращаться из клуба в концертный ансамбль.
Но, как я уже сказал, есть и социальная составляющая КЛюПа. Она тянется еще с Кандалакши, когда у меня 16-летние ребята выходили и пели гражданской тематики, в которых сама история нашей Родины.
Тогда и пошло это: одно дело, когда такие песни поет хор ветеранов, им сам Б-г велел петь. Но другое дело, когда это поют нынешние ребята. И вот эта вот ниточка памяти исторической, связи поколений, она, пожалуй, самая главная. Она была там, в «Сентябре», и в КЛюПе она главная.
Мы как-то выступали на День Победы в одной из школ мурманских. Пели поначалу свои песни, всё нормально воспринимают, а там сидят старшеклассники вместе с ветеранами. И когда мы запели военные песни, вдруг в середине зала несколько старшеклассников поднимаются и демонстративно посреди песни уходят из зала чуть ли не по ногам этим ветеранам. Мы продолжаем петь. А я вижу, дверь приоткрыта в актовый зал — они никуда не ушли, они стоят в коридоре. Потом, когда мы спели блок военных песен и снова запели своё, они вернулись. Вот такая демонстрация была. Но потом я все-таки не выдержал, учитель во мне сработал, после концерта стал с ними разговаривать, и они сказали, что таких песен не слушают принципиально. Это меня так поломало. Принципиально, говорят, не слушаем, это «совковая агитка». Песни Великой отечественной войны...
Тогда я понял, что эту ниточку связи нужно держать, сколько можно. С каждым годом, с каждым новым составом КЛюПа это все сложнее. Если первый состав пришёл 17 лет назад и спокойно пел Окуджаву, Пахмутову, песни Великой Отечественной войны, потому что эти песни звучали дома. А сейчас приходят ребята, у которых даже родители этих песен уже не знают. И ниточка становится всё тоньше и тоньше.
Вот мы вчера с КЛюПом репетировали «В лесу прифронтовом». Они, конечно, как музыканты не могут не реагировать на эту прекрасную, «разворачивающуюся» как веер мелодию, на этот текст, но для них это уже если и не «чужое», то уже и не «свое». И это печально. Нет, они делают, но потому, что надо. Потому что традиции КЛюПа, и они понимают, что продолжают историю ансамбля, и должны это петь, но уже такое личное отношение очень сложно вырабатывается. Вот это — социальная составляющая.
А педагогическая составляющая — я считаю, что с ними в КЛюПе происходят очень важные вещи, которые могут сказаться на их будущей профессиональной деятельности. Они все: социологи, историки, педагоги ... — будущие специалисты в сфере так называемых гуманитарных технологий. А там, возвращаясь к вопросу о компетентностях, нужны те, которые даже за 4-5 лет в университете на занятиях в аудитории не формируются, но они формируются в этой 401 комнате. Например, умение работать в группе, в команде, предотвращать конфликты и регулировать их, потому что сегодня ты солист, а завтра на бэк-вокале.
Так и в жизни придется — ты попал куда-то в команду, и необязательно сразу займешь руководящую должность, или тебе будут давать креативные задания, придется иногда и техническую работу выполнять. Выполнять различные социальные роли в группе — КЛюП этому учит.
КЛюП учит организованности — если б вы видели, какие у них ежедневники! Я раскрываю свой ежедневник — у меня всё расписано по часам, они тут же раскрывают свои — у них день расписан по минутам! И, конечно, работоспособность. КЛюП — это хорошая школа жизни, становления сил, характера, личности, уж простите за пафос...
Это для Вас труд или удовольствие?
Как говорится, своя ноша не тянет. Когда бывают каникулы, особенно летние, мне этого очень не хватает. Вот там я и пишу свои основные работы, а в перерывах — новые песни.
Вы говорили, что у вас есть дети. Как они относятся к тому, чем Вы занимаетесь?
Они оба состоялись в своих профессии, но оба остались в душе музыкантами, потому что музыка звучала в доме постоянно. А как иначе! Старшего в 7-м классе заставил слушать рок-оперу «Иисус Христос — суперзвезда». Мне говорили, как он в таком возрасте ее слушал, а я отвечаю — очень просто, посадил в кресло, и он два часа сидел и слушал. Зато через пять лет он отомстил и «подсадил» меня на «Кино», а позже — на Muse. Он поступил к нам на физмат учиться, и сразу же организовал рок-группу, с которой они ездили даже куда-то в Европу выступать. Младший тоже пел, когда маленький был, оба закончили музыкальную школу по классу фортепиано, неплохие гитаристы. Сейчас, когда собираемся дома по выходным на семейные обеды (традиция) — всегда поём, у нас семейный ансамбль.
Расскажите, пожалуйста, о вашей семье.
Опять же, повезло, наверное — я счастливый человек. Мы вместе с женой с 1975 года — 45 лет. До сих удивляюсь, как моя жена меня терпела со всеми моими музыкальными и учительскими закидонами.
Представьте: перед концертом вечернюю репетицию надо провести. Школа уже закрыта. Ребята приходят к нам домой, обыкновенная двухкомнатная «хрущевка». Жена укладывает спать детей в маленькой комнате, мы в большой с этими «сентябрятами» сидим и тихоооонечко поём, потому что дети укладываются. Где-то в час ночи они расходятся. Мы с женой идем на кухню пить чай. Я говорю: «Спят?» — «Спят». И вдруг из маленькой комнаты: «Ещё до стайта даикооо-даикооо» — мы с ребятами пели песню «Москва Олимпийская» («Еще до старта далеко-далеко-далеко, но проснулась Москва»), а дети услышали. Но букву «р» не выговаривали (смеется — прим.ред.). И я до сих пор это помню.
Или вот возвращаемся с концерта в Алакуртти, погранотряд, где-то часа в четыре утра поезд пришёл. И пограничники нам подарили хлеб, который сами пекут, из домашней печки, я первый раз в жизни такой ел. И вот с этим хлебом возвращаюсь домой в пять утра, жена выходит, и тут же дети, оба бегут — чем-то вкусным пахнет. Обе буханки мы тут же в пять утра с чаем и съели — выпили! И всякий раз, когда я куда-нибудь уезжал с концертами, дети спрашивали: «А пограничный хлеб привезешь?».
Я думаю, что мне просто повезло с женой. Мы с ней познакомились в школе в Кандалакше. Год я отработал после распределения в школе, а потом ушёл в армию. Она как раз только пришла работать. И когда я вернулся из армии, увидел её и обалдел — я такую красавицу первый раз в жизни видел! И попал. Так и познакомились.
Сейчас, правда, она ворчит, говорит, мол, пора заканчивать с твоим КЛюПом. Ну, а как закончишь?! Три дня назад, после концерта на улице так замерзли. Я притащил их к нам домой. Людмила накрыла стол, кормит их и ворчит: «Я думала это все в Кандалакше закончилось!». Словом, мой человек! Да и с научной карьерой не знаю, как-бы без нее справился. Она все тексты моих диссертаций выверяла...
А сыновья... Гордость моя. Младший, как я уже говорил, хирург, на очень хорошем счету старший — военный, офицер, награжден боевыми наградами.
Что для Вас тогда такое «музыка»?
Я не знаю, как отвечать на такие вопросы, ведь если б я не стал учителем или врачом — я бы стал музыкантом. Это же из детства всё идет, это очень трудно объяснить.
Самый простой пример: мне 11 лет, мы с пацанами играем на базаре в лапту. А там висит на столбе репродуктор, и по нему новости идут... И вдруг Георг Отс поет «Арию Мистера Икс». Я бросаю лапту и убегаю. Народ кричит, ругается чуть ли не матом, мол, куда ты помчался. Прибегаю домой, мать: «Что случилось?», я говорю: «Репродуктор, мама, Отс поёт!».
Я буквально выпадал из реальности, когда слушал оперные арии, романсы, песни... Это очень сложно объяснить. Наверное, я бы стал музыкантом, если б не стал учителем.
Другое дело, что у нас такой возможности не было. Не было музыкальной школы в городке.
Когда приехала первая учительница по музыке, родители всех детей, у которых было со слухом более-менее, отвели их к ней. Для меня это было самое счастливое время, когда я садился за инструмент (был он только у учительницы дома) — за год я освоил двухлетнюю программу музыкальную.
А домашнее задание готовить я через весь город шёл в клуб железнодорожников. Там на сцене стоял рояль, я ждал, пока закончится сеанс последний (около 9-10 часов вечера), и меня пускали на сцену, чтобы я мог репетировать и делать задания. Где-то часов до 11 я там сидел за роялем. Это было счастье: пустой громадный зал, и я свои гаммы и этюды набираю. И в половину двенадцатого через весь город шёл обратно. А потом учительница вышла замуж, уехала, и моя музыка закончилась.
И как на всё это Вы находите время? И что делаете, если нет вдохновения, устал?
Вдохновения нет — я не пишу песни. Такое бывает, когда сильно занят, например, научной работой или учебной деятельностью. Сейчас, в этом месяце, две статьи готовил — у нас конференции идут одна за другой — было не до музыки.
Но иногда попадаются потрясающие стихи, читаю каждый день (у меня очень хорошая библиотека) — листаешь-листаешь, и вдруг бах! — стихотворение бьет прямо музыкальной строчкой.
И тогда уже всё летит к черту, и статьи, и всё на свете — я беру гитару и к утру рождается песня. Приношу сюда, радостный счастливый, говорю ребятам, что вот новая песня, а они мне — дрянь песня, Дмитрий Григорьевич. Ну, не так конечно, но дают понять, что песня их не тронула. И всё, я готов всех поубивать и выкинуть в окно! Но это редко бывает, чаще всего песня приходится по душе, и они очень ревностно следят, кому отдам ее солировать.
Чем еще увлекаетесь? Что читаете обычно?
Ну, в Советском союзе мы все читали много. У меня была очень приличная библиотека, большую часть которой я, правда, пораздавал. Остались около трех сотен томов. Это книги-«друзья», книги-«учителя», книги-«родственники», книги-«работа». Отдельно, как уже говорил, стоит русская поэзия. Это читаю каждый вечер. Тут уже не могу объяснить почему — это как зубы чистить, привычка. На прозу, к сожалению, времени сейчас почти не остается, хотя вчера на ночь перечитывал «Зеленый шатер Л.Улицкой — дух захватывает, сердце в комок. А неделю назад — любимых Стругацких: как будто в детство вернулся.
Иногда вот сюда, в КЛЮП, приходят студенты — поэты, приносят свои стихи, чтобы написал на них песню. Иногда с ними ругаемся. Показывают своё, я смотрю и говорю: «Давай так — я ничего тебе про твое стихотворение говорить не буду, возьми почитай вот это, вот это и вот это». А они мне заявляют, что не будут читать других поэтов, потому что себя потеряют! У меня это в голове не укладывается! Ну ведь у тебя просто рифмованная проза, там нет как таковой поэзии, это не стихотворение! Говорю — хочешь, я тебе такое же прямо сейчас напишу — и через полчаса, когда я выдаю ему текст — такое же стихотворение, у него глаза становятся квадратные. Как такое возможно? Да вот так, потому что это не стихи!
Посмотри, говорю, как пишут поэты, почитай Пастернака, Цветаеву, Окуджаву, не хочешь Окуджаву — бери Есенина, Блока, вот тебе современные авторы, а еще лучше — Юнну Мориц возьми! Он начал листать её — это, говорит, вообще чушь какая-то, ни про что. А про что тебе надо? Сюжет? Сюжет — не главное в стихотворении. «Отговорила роща золотая березовым, веселым языком» — это про что, как перевести на английский? «Я нарочно иду нечесаным, с головой, как керосиновая лампа, на плечах» — это как? Он — не понимаю. Ты Есенина видел портрет? Он о чём пишет? Отвечает: про лампу на голове... Это какой-то ужас! В этот момент мне хочется стукнуть гитарой по голове: он называет себя поэтом, но не хочет чужих стихов читать — себя потеряет...
Но иногда везет. Некоторые из наших песен авторской программы написаны на стихи студентов. Когда я такие вещи вижу, у меня дух захватывает — до чего талантливые дети! Ходят себе такие, мышки серенькия, ты про них такого не знаешь даже, а потом дают свои тетрадочки: «Дмитрий Григорьевич, посмотрите». Где ж вы раньше были?! Много талантливых детей. Это невероятно мотивирует.
Каких принципов Вы придерживаетесь по жизни?
Еще совсем, кажется, недавно вдохновляли строчки А. Макаревича: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, однажды он прогнется под нас». Стал старше, пришло понимание: «Не прогнется, увы». Теперь, когда руки опускаются, а такое бывает — с КЛюПом поссоришься, или, когда вдруг начинаешь думать, что то, что ты делаешь, вдруг перестало иметь значение — все чаще вспоминается Марк Аврелий: «Делай что должно...» Ну, дальше Вы помните...
«И будь что будет»?
У Аврелия немножко иначе: «...и свершится что суждено».